Посвящается моим выпускникам
Жизнь - без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
А. Блок. Возмездие
Тысячи случайностей заполняют жизнь. Невероятные совпадения, пророческие сны, лицо из прошлого, мелькнувшее в толпе, неожиданные встречи … Меняют ли они нашу судьбу? В самонадеянной юности мы верим, что наши успехи зависят от ума, стойкости, воли. А в зрелости? Помним ли мы те моменты, когда вопреки разуму и логике, нашими удачами и провалами, счастьем и горем управляло нечто иррациональное, непредсказуемое, случайное… «Что ни толкуй Вольтер – или Декарт - мир для меня - колода карт, жизнь - банк; рок мечет, я играю…»[1].
В начале 1990-х я открыла в Бостоне русскую литературную студию для детей из эмигрантских семей. Многие из них говорили с акцентом и во время классных дискуссий то и дело переходили на английский. Со временем к литературе добавились концерты. На «двоюродном» русском студийцы читали со сцены стихи и играли персонажей русского классического театра. Младшие – Герду и Генриха, старшие – Дону Анну, Хлестакова, Астрова, Маргариту. Головокружительный рывок - от чудовищных ударений к Пушкину и Мандельштаму, от «Голого короля» к «Ревизору», от «Слона и Моськи» к «Войне и миру» - казался невероятным, но бесстрашные студийцы взлетали и своими взлётами гордились. Блистали находками в тексте на уроках, заставляли зал смеяться и плакать на концертах, пели под гитару у костров…
В 2009-м родилась традиция – ежегодный вечер встречи выпускников 2 января. На второй день года выпускники приходили-приезжали-прилетали в студию. Они начинали собираться в 8 вечера и общались допоздна - разговоры, споры, песни, стихи.
2 января 2025 года, за три часа до начала шестнадцатого вечера встречи, у меня разорвалась аорта. Операция в госпитале началась в 8 вечера и продолжалась семь часов, дольше не состоявшейся встречи выпускников. Согласно статистике, мой шанс выжить был около трёх процентов.
Было ли моё спасение совместным проектом 14-ти выпускных классов студии? Слышала ли я в том странном сне под наркозом стройный хор моих выпускников: «Мой поезд летит, как цыганская песня», и вдогонку - «На стёкла Вечности уже легло моё дыхание, моё тепло»? Или Провидение разжалобили мои чтицы-девочки, которые не раз доводили зрителей до слёз, читая со сцены ахматовский Реквием? А, может быть, за меня попросили всесильного Воланда все наши ведьмы-Маргариты из двенадцати студийных постановок по роману Булгакова[2]…
«Как причудливо тасуется колода!»[3] Моя аорта могла разорваться в Мексике, откуда я вернулась в конце декабря. Или раньше, в июне, когда перед премьерой «Холодной осени» Бунина потерял голос ведущий актёр. Или ещё раньше, в 2020-м, когда ковид отменил отрепетированную чеховскую программу – «Переполох», «Юбилей» и «Душечку». Аорта могла не раз взорваться и позже, когда пандемию сменил поток страшных кадров, как будто из ночного кошмара, нажмёшь на кнопку новостей - и «плакать нечем»[4]. Но почему-то это почти фатальное событие случилось в только что наступившем 2025-м, прямо перед встречей выпускников.
Что говорят бесчисленные случайности нашей жизни о предопределении, о связях между нами и Вечностью, нашим прошлым и будущим, детством и зрелостью?
Когда мне было девять лет, мама привезла мне из Москвы берет необыкновенного цвета – золотого с тёмно-зелёным и багряным. Беретов в моей школе никто не носил, и мальчишки меня за него жестоко дразнили, то обидными словами, то играя им в мяч - он летал над головами, а я пыталась его ловить под радостный смех всей компании. Могла ли я представить, с рёвом убегая от моих мучителей или тайком от мамы запихивая ненавистный берет в портфель, как эти пророческие золото-зелёно-багряные краски будут отражаться в воде моего любимого озера, за углом от нашего дома в пригороде Бостона? И как меня, взрослую, умудрённую многолетним опытом боли, будет спасать и лечить сказочно красивая новоанглийская осень…
***
В душе моей, как чудо, сохранится
Твой легкий лик,
Твой воздух несравненный,
Твои сады, и дали, и каналы,
Твоя зима, высокая, как сон
О стройности нездешней...
В. Набоков Петербург
В 1969 году я жила в Ленинграде, на углу Стремянной улицы и Поварского переулка, в двух шагах от Невского проспекта. Нева и Фонтанка, набережные и мосты, дворцы и площади, которые дышат историей, линии Васильевского острова, где я училась в университете, белые ночи... Прогулки по старому Петербургу с гидами-любителями: здесь Пушкин пил лимонад в утро дуэли, говорил один, здесь Блок сделал предложение Любе Менделеевой, небрежно сообщал другой.
Но главной моей страстью стал театр, за несколько месяцев я посмотрела всё лучшее в Ленинграде, включая блистательные спектакли в БДТ у Товстоногова[5]. Попасть туда было почти невозможно: то ли вся страна рвалась увидеть на сцене Басилашвили, Лебедева и Юрского, то ли билеты начинали продавать за год, но купить их в кассе театра мне не удалось ни разу. Зато появился увлекательный спорт – ловить лишний билет перед спектаклем. В этом умении я преуспела, и, окрылившись, поставила планку высоко – до отъезда из Ленинграда посмотреть все спектакли сезона в БДТ.
Оставалось две недели до моего возвращения в Свердловск. Однажды, в дождливый тёплый день, я снова ловила билет на спектакль, на который никак не могла попасть раньше - «Цену» Миллера с Юрским и Стржельчиком. Пару раз я прозевала, лишний билет продали какому-то счастливцу, который бегал быстрее меня. Перед самым началом, потеряв всякую надежду, я грустно стояла на тротуаре, не в силах уйти. В этот момент к театру приблизился правительственный кортеж больших чёрных машин, и первый лимузин, лихо проехав через огромную лужу, окатил меня фонтаном дождевой воды. В насквозь мокром платье и без билета – до начала оставалось десять минут - я услышала глас народа: Хозяева, на людей им наплевать… Облили грязью … Смотрите, как девушке платье испортили … Тем временем из передней машины ко мне уже бежал человек в военной форме. – Девушка, Вас отвезти домой? Или могу для Вас попросить в театре какое-нибудь платье из костюмерной. - Лучше попросите для меня в театре билет на сегодня, сказала я дрогнувшим голосом. Через десять минут, сжимая программку, я сидела в ложе бенуара - с мокрыми волосами, грязными разводами на лице и светлом платье, но совершенно счастливая. Занавес медленно раздвинулся …
На следующий день по радио передали, что накануне Большой Драматический Театр посетил Председатель Совета Министров СССР Алексей Николаевич Косыгин. Сила воли, стойкость или случайность – но я попала на все спектакли БДТ! Так и остался в моей жизни волшебный город свершившейся мечты – «Праздник, который всегда с тобой»[6]. Только у Хемингуэя это был Париж 1920-х, а у меня - Ленинград 1969-го.
***
Душа здесь у меня каким-то горем сжата,
И в многолюдстве я потерян, сам не свой.
Нет! недоволен я Москвой.
А. Грибоедов. Горе от ума
Последнее десятилетие моей советской жизни прошло в Москве 70-х, с её золотыми куполами в небе, толпами людей, бегущих вниз и вверх по подземным эскалаторам, кремлёвскими башнями, военными парадами, музеями, соборами, театрами. И храмом угасающей веры – мавзолеем на Красной площади. В шестом классе я видела священные мумии Ленина и Сталина во время школьной поездки в Москву на каникулах. Когда в октябре 1961-го XXII съезд КПСС решил вынести тело Сталина из мавзолея, в нашей школе произошло ЧП[7] - в знак протеста, весь 10-Б класс не пришёл на уроки. К нам срочно командировали инструктора горкома комсомола по школам Женю Васильева, худощавого человека с острыми чертами нервного лица. На общем собрании учеников и учителей он два часа подряд, с напряжённым, как перетянутая струна, спокойствием, рассказывал про аресты невинных людей, пытки, расстрелы, лагеря. В школьном актовом зале, уже украшенном для празднования 44-й годовщины октябрьской революции, стояла мёртвая тишина. Помню конец лекции. Догадайтесь, что бы случилось в сталинское время, если бы мы тут сидели и два часа обсуждали, правильное ли решение приняли партия и правительство. Не знаете? Уже через двадцать минут к школе подъехали бы чёрные машины и отвезли нас всех на допрос в органы, одновременно другие чёрные машины приехали бы к вам домой - за вашими родителями… Наверное, с этой фразы начался мой постепенный переход от школьной веры в лучшую в мире страну социализма к неверию в набор абсолютных истин, которым поклоняется толпа. Всего лишь год назад, на школьном утреннике я с искренним чувством кричала со сцены людоедские строки «Чтоб земля суровая кровью истекла, чтобы юность новая из костей взошла!»[8]. Пройдёт десять лет, и я буду за одну ночь проглатывать «Софью Петровну» или «Архипелаг Гулаг», доступ к самиздату[9] появится у меня в Москве.
Этот пульсирующий жизнью город жёстко равнодушен к пришельцам. Переехав из Свердловска в Москву осенью 1970-го, ищу работу. Есть институт, где набирают новую группу из семи математиков и программистов. Встречаюсь с лидером группы, затем с заведующим отделом – меня берут! Последний - начальник отдела кадров, он явно ищет причину отказать (ничего личного, соблюдает процентную норму для евреев). Наконец, задумчиво изучая мой диплом: - А как Вы уволились со своей работы в Свердловске? - Очень просто, написала заявление об уходе, объяснила, что выхожу замуж. - Но Вы же были молодым специалистом по распределению, а отработали только год. В глазах кадровика – сдержанное сияние, голос всё задушевнее. - Вам надо пойти в министерство тяжелого машиностроения, к которому относится ваш свердловский институт. Пусть они дадут вам простую справку - министерство не настаивает, чтобы вы отработали три года по распределению. И мы Вас тут же возьмём на работу. А без этого - не имею права.
Кстати, про простую справку. Летом 1971-го года я попросила у своего гинеколога в женской консультации справку о беременности, сроком около 18-ти недель. Гинеколог сказала – принесите запрос, и я тут же дам справку. Поехала в жилищный кооператив, который требовал справку – запрос дать не можем. Ещё раз в консультацию – не имеем права без запроса, сходите в поликлинику, которой мы подчиняемся, пусть главврач даст команду. Езжу туда-сюда по огромной Москве – консультация, поликлиника, жилищный кооператив, автобус-метро-троллейбус … Бесполезно! Записываюсь на приём к заведующей районным отделом здравоохранения Ленинского района Ксении Петровне Смирновой. Перед приёмом описываю свои мытарства на листе бумаги. Жду в просторной приёмной. Вхожу в кабинет, за столом сидит худая седеющая женщина, курит папиросы «Беломор», хрипловатый голос, похожа на медсестру, прошедшую войну. Кладу перед ней свой листок, она читает.
- Что это? Начинаю рассказывать про справку, она перебивает.
- Как это не дают? Вы беременны?
- Да, теперь уже 20 недель.
- И что?
- Они хотят запрос.
- А Вы были у Натальи Сергеевны, главврача поликлиники, которой подчиняется ваша консультация? Она замечательный, чуткий человек.
- Была.
- И что?
- Сказала - принесите запрос.
На лице Ксении Петровны изумление, она пододвигает к себе телефон, набирает номер и гремит в трубку. - Что я слышу - у вас беременная женщина должна идти на приём к заведующей райздравом, чтобы получить справку о беременности?! … Она сейчас приедет в консультацию, пусть они приготовят справку… Ах, вот как, рабочий день кончается?! И тихим голосом, артикулируя каждое слово: Она - сейчас- приедет - справка - должна - её - ждать!
Бросает трубку и с брезгливостью отодвигает от себя мою бумажку - заберите ЭТО.
Добираюсь в женскую консультацию после 5:30, меня торжественно встречают три дамы, включая моего гинеколога. С жизнерадостными улыбками, они вручают мне заветную справку «на блюдечке с голубой каёмочкой». Кадру не хватает только музыкального сопровождения, туша или марша энтузиастов.
Удивительно, я всегда верила, что где-то существует инструкция: без запроса справок не давать… Справка – кумир бюрократа. Помню какую-то нервную тётку в домоуправлении, выписывая меня за «непроживание» из полуподвальной квартиры на Кропоткинской, она истошно кричала – Вот я тебя сейчас ударю, и мне ничего не будет! У меня и справка есть из психдиспансера!! Наверное, ей было неприятно выселять меня с шестимесячным ребёнком, от этого она и впала в истерику.
Но все эти встречи с советской бюрократией были лишь прелюдией к моему последнему году перед эмиграцией. Уезжать из СССР я не собиралась - пока не появился Витя.
***
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты...
А.К. Толстой
14 октября 1979 года – встреча у московской синагоги на улице Архипова. Темно, громко, музыка, плотная толпа молодёжи. Невиданное зрелище: еврейский праздник Симхат Тора в центре Москвы, еврейские песни, танцы, узкое пространство перед синагогой забито так плотно, как в вагоне метро в час пик, не протиснуться. Я прихожу с подругами, у меня там назначена встреча с «женихом» по имени Виталий Ленский, интеллигентным человеком лет сорока, который два месяца назад сделал мне предложение весьма необычным образом. Не было ни романа, ни флирта, ни одного поцелуя. Было предложение руки и сердца, как в каком-нибудь 19-м веке, почти на одном колене: хочу, чтобы Вы знали, что у меня серьёзные намерения (сказал почему-то по-немецки и перевёл на русский). После чего Виталий приходит в гости, играет с семилетним Гришей в шашки, иногда меня куда-нибудь приглашает – в театр или на концерт. Говорит он только о книгах, пьесах, фильмах - ни рассказов о своём прошлом, ни попыток физического контакта, ни продолжения разговора о женитьбе. С Гришей они друг к другу равнодушны.
Мои подруги сегодня с Виталием познакомятся. Поначалу восхищённые старомодным предложением, они уже месяц теряются в догадках. Тебе надо его соблазнить, говорит одна. Надо сделать так, чтобы он тебя ревновал, пусть не думает, что ты его будешь ждать вечно, советует другая. Ждём Виталия в толпе, хотя непонятно, как тут можно хоть кого-нибудь найти. Неожиданное здравствуйте - появляется случайный знакомый Витя, с ним ещё какой-то молодой человек. - Мне надо позвонить, говорю я, на углу Солянки есть телефон-автомат. - Вы туда не пробьётесь, сообщает Витя, Вас задавят по дороге. Но такие пустяки меня не останавливают. Минут через пятнадцать набираю номер Виталия, он дома. - Узнав, куда я иду, мама дико испугалась, она боится агентов КГБ[10] у синагоги, вот уже час у неё интенсивный сердечный приступ. Извини, невозможно оставить маму в таком состоянии… Пробиваюсь обратно к своей группе, они весело общаются, перекрикивая толпу. Шум не даёт разговаривать, но в толчее и темноте, где разглядеть ничего нельзя, Витя вдруг берёт меня за руку.
Приглашаю всех к себе в коммуналку, где мы живём с Гришей в двух смежных комнатах, от синагоги ко мне минут десять пешком. Длинный коридор с большим гардеробом, кухню с двумя столами, туалет и ванную комнату мы делим с семьёй двух пожилых людей. Старичок сосед, бывший заслуженный стукач, любит хвастаться былыми достижениями - когда он приходил на Лубянку[11], его всегда уже ждал пропуск! А может, пугает, пусть соседка знает своё место…
За чаем подруга рассказывает, что её семья планирует эмигрировать в Израиль[12]. Витя сообщает, что он давно подал на выезд из СССР, из-за этого потерял работу в Кардиоцентре, отделении Академии Медицинских наук, которым руководит личный врач Брежнева. Ждёт решения больше года. Живёт с родителями, они уезжать не собираются, его отец – убеждённый коммунист. Хочу потанцевать с хозяйкой, внезапно меняет тему Витя, перебирая мои пластинки. Разговоры сменяются танцами и песнями бардов. Гости подымаются после полуночи, скоро закроется метро.
Перед уходом Витя говорит, что сегодня, 14-го октября, день рождения его отца. Так с этого полного событиями дня – 64-летие Витиного папы, невиданный в Москве еврейский праздник у синагоги, сердечный приступ мамы Ленского - начинается наш с Витей роман, который летит куда-то на космической скорости.
Отец Вити, Самуил Элькунович, вырос в румынской Бессарабии. Летом 1940-го года в Бессарабию вошли советские войска, и она превратилась в Молдавскую Советскую Социалистическую Республику. Самуил пропустил переход к социализму в родной стране, в 1940-м он учился на врача в Италии. Советская власть отобрала у его родителей дом и бизнес, кошерный ресторан в Бендерах, и отправила семью под конвоем на северо-восток в товарном вагоне, как и тысячи таких же буржуазных семей. На севере Омской области было нелегко – девка, рожай скорей, керосин в лампе кончается! – рассказывала Витина тётя о своих родах в сибирской деревне. Но ссылка спасла от смерти во рву или в газовой камере - ровно через год, летом 1941-го Молдавию оккупировали румынско-немецкие войска… Тем временем, Самуил приехал из фашистской Италии в Советский Союз, ушёл добровольцем на войну, на фронте вступил в коммунистическую партию.
Вите - 26 лет, закончил химический факультет московского университета, кандидатскую диссертацию защитил по биохимии. В калифорнийском университете в Сан-Диего ему обещана позиция пост-дока. Фанатик работы, в былые времена он семь дней в неделю проводил в лаборатории. Сейчас он занят изучением английского, чтением научных статей и мучительным ожиданием разрешения на выезд. Мне кажется, что я не так уж важна для него, ему нужно одно – вырваться из страны, где его держат силой.
***
Надолго ли? Навек? Далече
Брожу и вслушиваюсь я
В движенье звезд над нашей встречей.
В. Набоков. Встреча
Витя дружит с моим Гришей, они всегда обсуждают что-нибудь важное, скажем, относятся ли зайцы к грызунам, Гриша утверждает, что недавно их выделили в отряд зайцеобразных. В середине ноября Витя спрашивает меня, не хочу ли я подать на выезд. Твоего умного ребёнка надо отсюда вывозить, я тебя с Гришей в Америке поддержу. Предложение не вдохновляет, страшно ехать одной с ребёнком в чужую страну. Что касается поддержки – в моей жизни уже было одно ошеломляющее предательство, отличный сюжет для мыльной оперы с советскими культурными реалиями, забыть его невозможно… Да и мама напоминает - и сколько времени ты знаешь этого Витю, месяц?
Гриша периодически заводит со мной разговоры о симпатичном дяде Вите и замужестве. Не могу рассказать ребёнку, что дядя Витя скоро исчезнет, что он навсегда уезжает во враждебный капиталистический мир, перевожу разговор … Как-то раз мы втроём гуляем на Чистых прудах. Вдруг Гриша говорит: - Дядя Витя, вот я тут всё маму уговариваю, чтобы она на Вас женилась. Дёргаю Гришу за руку, но его не остановить. - Гриша, - говорит Витя - я не уверен, что мама согласится выйти замуж за человека, которого она так недолго знает. - О маме Вы не беспокойтесь, маму я беру на себя. А вот Вы соглашаетесь или нет?
Я думала, что вижу Витю в последний раз. Но ошиблась, он тронут, его отношения с Гришей ещё больше потеплели. В декабре он вдруг заговаривает о браке - тем более, что с его разрешением на выезд ничего не происходит, всё застыло. Никаких признаний в любви, Витя звучит практически: давай пока подадим на регистрацию брака, а там видно будет, всё равно ничего неизвестно - мне, скорее всего, откажут, и я здесь застряну на несколько лет.
18 декабря 1979 года - Гришино восьмилетие - мы подаём заявление о заключении брака, на всякий случай. ЗАГС[13] назначает дату - 2 февраля. Грише о гипотетическом браке с дядей Витей не говорю, всё это кажется нереальным. О наших планах эмигрировать он тоже не знает, скорее всего, нам откажут - зачем будоражить ребёнка… И не ровен час, разболтает в школе. Да и как объяснить восьмилетнему октябрёнку причины отъезда из Советского Союза?
Подача на выезд – театр абсурда. Мои будущие внуки, свободные люди, не поверят, что без письменного согласия родителей советский человек не мог даже подать прошение об отъезде! Согласно инструкции, заверить подписи родителей можно только в домоуправлении по их месту жительства. Для меня это исключено - в военно-морском Севастополе, где все всех знают, сестру уволят с работы, а папу доведут до третьего инфаркта на партсобрании офицеров-отставников. Спасает соседка по лестничной площадке Таня. Она предлагает версию для города детства – я выхожу замуж за шведа. Браки с иностранцами разрешены, выйдя замуж, советские женщины законно уезжают за рубеж. Таня печатает на толстой глянцевой бумаге требуемый текст, но вместо «не возражаем против отъезда дочери в государство Израиль», там стоит «в государство Швецию». Пусть родители подпишут, говорит Таня, а потом я подправлю текст - Израиль отлично ляжет на Швецию.
В начале января приезжаю в Севастополь, прихожу с мамой в домоуправление. Дарю сотруднице французскую косметику из Москвы, в провинции такую не продают. Рассказываю, что папа трагически относится к моему шведскому замужеству и отъезду в капстрану, что у папы больное сердце, прошу её никому в городе про мой брак не рассказывать. Девушка обещает - смотрит она на меня, будущую шведку, с завистью – и заверяет подписи родителей, папе приходить не надо… В Москве Таня подтирает Швецию и на своей волшебной пишущей машинке забивает её Израилем. Отчаянно нервничаю, вдруг в ОВИРе[14] заметят подтёртую Швецию. Но выхода нет.
В отличие от уезжающих за рубеж советских невест (любовь!), евреи, подающие на легально разрешённый выезд в Израиль, считаются предателями, они изменяют Родине. На каждого такого предателя ОВИР требует характеристику с места работы. Для чего нужна характеристика - ответственный, политически грамотный, морально устойчивый - эмигранту в Израиль? Кнессет что ли просит её у советского УВД? Разгневанный ректор моего института почти швыряет мне эту абсурдную бумажку - в обмен на моё увольнение с работы «по собственному желанию». Подписываю заявление об уходе.
Следующая сцена - в фотоателье. Для подачи нужна наша с Гришей фотография. Гриша наотрез отказывается снять школьную форменную курточку, он хочет сниматься с октябрятским значком на груди, пятиконечной красной звездочкой с портретом пятилетнего Ленина в центре. Нашу стычку наблюдают два фотографа. Они что-то шепчут друг другу и нескрываемо веселятся, видимо, представляют лицо сотрудника ОВИРа, читающего наше с Лениным прошение о выезде из СССР!
Наконец, 18 января (опять 18-го) я подаю документы в ОВИР. А 27 января, без малого через два года после своей подачи на выезд, Витя получает разрешение – сбылась его недостижимая мечта! Витины друзья и родные советуют: немедленно оформляй выездную визу и «мотай, покуда цел»[15]. Прошло девять дней после моей подачи - я потеряла работу и статус благонамеренной гражданки. У Вити ужасный выбор, он разрывается на части. Что бы он сделал, если бы его разрешение пришло на две недели раньше, до того, как меня уволили с работы? Вот она, случайность… Случайность или судьба?
1 февраля, накануне регистрации брака, Витя сидит у меня до 12 ночи, в час закрывается метро. Ни о чём не подозревающий Гриша мирно спит в своей комнате. С нами - моя подруга. В воздухе висит тяжелый груз. В 12:15 Витя поднимается. Пошли, говорит он, поздно, завтра нам к 10 утра в ЗАГС. Радоваться невозможно – из чувства долга он убивает своё будущее. Перед уходом подруга - завтра она будет свидетельницей на нашей регистрации - задерживается у двери: надеюсь, ты это никогда ему не забудешь… Не забуду, у Вити – бессрочная индульгенция.
***
Разница между комической стороной
вещей и их космической стороной зависит от одной свистящей согласной.
В.Набоков. Лекции по русской литературе
Утром 2 февраля Гриша уходит в школу, советские школьники учатся по субботам. Витя приезжает ко мне в 8 утра, выглядит он лучше, наверное, определённость легче, чем метания прошлой недели. Витя звонит другу-биофизику Лёше[16] – нужен свидетель со стороны жениха. Хорошо, я за вами сейчас заеду, говорит он. Лёша – высокий, громкий, жизнерадостный, бесшабашный. Редкая порода – еврей-гусар, кажется, что он не поместится в свой «Москвич» - эх, коня бы… О Лёшиной неотразимости для девушек Витя всегда говорит с придыханием – перед Лёшей не устоит ни одна!
По дороге в ЗАГС ввожу его в курс Витиной дилеммы. Лёгкий человек, Лёша не удручён. - Ребята, ну что вы нагнетаете, не вижу никаких проблем. В ЗАГСе будет девушка, она попросит ваши паспорта и паспорта свидетелей, я тихо подменю Витькин паспорт на свой, штамп о браке поставят Нине и мне. Ты со своим чистым паспортом уедешь, а потом оттуда затребуешь Нину. Я поражена - А что ты будешь делать потом? - Очень просто, я потеряю паспорт и получу новый, чистый.
В ЗАГСе нас действительно встречает девушка, крашеная перекисью блондинка. Лёша уверенно направляется к ней, идёт своей специальной походкой Дон Жуана, слегка покачиваясь на каждой ноге, с той самой сногсшибательной улыбкой из Витиных рассказов:
- Девушка, как я рад с Вами познакомиться. Я – Лёша.
- Гражданин, отвечает девушка, Вы видите - «Посторонним вход воспрещён»?
Зайдите за барьер, пожалуйста.
Через двадцать минут мы женаты, печать – в Витином паспорте.
В 2012-м году, для украшения зала на Гришиной свадьбе нас просят дать свадебные фотографии, наши и наших родителей. Поражаю Гришину невесту и её маму – фотографий в подвенечном платье и костюме-тройке, с цветами и радостными улыбками друзей у нас нет. Всё, что я могу дать, это два любительских чёрно-белых снимка. Они сделаны 2 февраля 1980 года в моей московской коммуналке. Счастливое лицо пришедшего из школы Гриши, он обнимает Витю, мы только что сказали ему о нашей женитьбе. Витя в байковой рубашке, я в свитере и брюках. И сияющие глаза моего ребёнка – мама, можно мне называть дядю Витю папой?
Пожалуй, лучшая наша с Витей формальная фотография – костюм с галстуком и вечернее платье – сделана как раз на свадьбе Гриши и Ким. Подарил нам этот двойной портрет прекрасный фотограф Миша Козлов, папа моего ученика, который снимал свадьбу. Миша удивительно схватывал радость на лицах, увековечивал счастье. Помню то, что он, с проницательностью истинного художника, сказал про нашу свадьбу: у ваших гостей есть редкая особенность – у всех супружеских пар хорошие отношения. Собиралась как-нибудь договориться с ним о серии семейных фотографий, но всё откладывала. А через год Миши не стало… Ему было 38 лет. Мишин подарок, наш с Витей двойной портрет, висит у нас в гостиной. И на виртуальной стене, на моей странице в Facebook.
Через неделю после регистрации брака мы сидим в кабинете начальника Всесоюзного ОВИРа полковника Зотова. Витя принёс письмо, просит выпустить его одного, пока рассматривается моё прошение о выезде. В кабинете – помощница Зотова по имени Вера Ивановна, смуглая шатенка лет сорока в форме майора Управления Внутренних Дел. Она просматривает документы из папки с моим именем. Полковник говорит: Если Вы торопитесь, разведитесь и уезжайте, это Вы сейчас такой милый, а как только долетите до Вены, начнёте на весь мир кричать «Отпустите мою жену!» Разведитесь и уезжайте, Ваше разрешение действительно 12 месяцев.
И Витя, и Зотов знают, что 12 месяцев - фикция, здесь нет ни правил, ни законов, особенно по отношению к нам, бесправным отщепенцам. Вера Ивановна не слишком интересуется разговором, во время речи начальника она смотрит на меня. Смотрит как будто с неким сочувствием, может быть, она тоже одинокая мать с ребёнком? Когда Зотов предлагает Вите развестись и тут же уехать, с её лица исчезает безразличное выражение хорошо вышколенного чиновника. А, может, мне это только кажется…
Из квартиры родителей Витя переезжает ко мне. А через три недели, в полном соответствии с жанром абсурда, мы разводимся. Идёт война в Афганистане, и на адрес Витиных родителей начинают приходить повестки из военкомата, Витя - лейтенант химических войск в запасе. Изобретаю способ избежать призыва – срочно развестись через суд. Витя пишет заявление о разводе, я подписываю согласие, и через несколько дней Витя предстаёт перед судьёй, мне даже не надо появляться лично. Судья, немолодая женщина, удивляется: Вы же только что женились, почему вы подаёте на развод? - У нас несовместимость с женой, отвечает Витя. - Какая безответственность, возмущается судья и назначает плату за развод: Вите - 70 рублей, а мне 20 как пострадавшей стороне. Теперь у нас на руках решение суда, если военкомат не отстанет, Витя в любой момент заплатит 70 рублей, получит штамп развода в паспорт и навсегда уедет из этой страны и от её войны.
После трёх повесток военкомат оставляет Витю в покое. Надолго ли?
В нашей жизни появляется своеобразная рутина. Каждую субботу, по совету экспертов-отказников, я хожу к синагоге, чтобы на глазах агентов КГБ в штатском беседовать с иностранцами, якобы, это подтолкнёт власти поскорее рассмотреть моё дело. Витя пишет письма Брежневу – оба без работы, жить не на что, выпустите мою жену – и посылает их в политбюро ЦК КПСС с уведомлением о вручении. Гриша ходит в школу.
Денег нет, и Витя решает освободить огромный гардероб в коридоре, доставшийся мне от прежних жильцов. В шкафу хранится всякий хлам, свидетель моей бродячей жизни: старый ковёр, множество обрезков ткани – пригодятся на заплатки, два потёртых пальто, видавшие виды платья, в которых я ходила на занятия в университете. И пушистая шапка-капор из хвостов светло-серого песца, носить её нельзя - она разлезается по швам. Есть там даже произведения искусства. Витин дядя Петя, уезжая в Америку, подарил ему две чеканки какого-то народного умельца из Черновцов, на одной изображён Паганини со скрипкой и с необыкновенно длинными, как змеи, пальцами, а на другой Давид с лицом питекантропа и ярко выраженным членом, стоящий на скале посреди бурного моря. Витина мама потребовала, чтобы при переезде ко мне Витя забрал с собой эти шедевры, они лежат в гардеробе. Витя загорелся идеей - всё сдать в комиссионный магазин.
Первый поход в ближайшую комиссионку на Покровских Воротах неудачен, мои сокровища они не приняли. Но Витя не сдаётся: это в твоём центре москвичи избалованы, на окраине примут. Пытаюсь возразить, он взрывается, это урок на будущее – если Витя задумал сомнительный эксперимент, бесполезно спорить с его оптимистическим видением (бедные начальники!). На следующий день он едет на отдалённую станцию метро Медведково, возвращается сияющий: очень хорошая женщина Аня, я ей рассказал, что мы оба не работаем, ждём разрешения на выезд, она у меня всё приняла, сказала - приезжайте ещё, у нас всё купят… Давно не видела Витю таким счастливым - я Ане всё сдам, и Давида тоже!
Встав рано утром и набрав всякую рухлядь в чемодан, Витя надевает старое пальто из шкафа, берёт под мышку ковёр, Давида и уходит. Через полчаса в коридоре раздаётся телефонный звонок. Говорит лейтенант Горшков, можно ли поговорить с Виктором Гольдмахером? Ну всё, Витю нашёл военкомат! - Виктора нет дома. - Не скажете, где он? - Он… он уехал отдыхать. - А куда не подскажете? - Ну… или в Крым… или на Кавказ, он ещё не решил… - То есть он не поехал сдавать вещи в комиссионный магазин? Мы тут его задержали на метро Кировская, он утверждает, что везёт вещи сдавать, и жена это подтвердит. Спасибо за информацию. Гудки в чёрной трубке. Хватаю такси, еду на Кировскую, влетаю в метро, бегаю вокруг станции, ищу, где там у них милиция. Видимо, лейтенант заподозрил, что Витя - вор-домушник, ограбивший квартиру. Ни Витю, ни Горшкова найти не могу. Наверное, арестовали…
Через несколько часов Витя появляется дома. Где ты был?! Оказывается, милиционер его отпустил. У меня честное лицо, сияет Витя, он мне поверил. Я съездил в комиссионку, Аня у меня всё приняла, включая Давида!
Восстанавливаю свой английский. Когда-то в университете я записалась в спецгруппу, где английский был пять раз в неделю. Преподавал нам репатриант из Новой Зеландии, выпускник сиднейского университета Леонид Иванович Фомин. После второй мировой войны Советский Союз пообещал принять обратно семьи эмигрантов, убежавших от красного террора после революции. Дети этих эмигрантов, увлечённые романтикой социализма, мечтали вернуться на родину. Романтики из Австралии и Новой Зеландии собрались в Шанхае - и несколько лет ждали там, пока их впустят в Россию. Всех этих детей петербургских и московских аристократов не пустили дальше Урала, и свердловские ВУЗы[17] были полны «шанхайцами», преподавателями с родным английским языком. Таким «шанхайцем» был и наш Фомин, говорили, что его жена на каком-то конкурсе красоты стала Мисс Шанхай. Во время уроков Леонид Иванович сидел на столе с зажжённой сигаретой, манеры у него были не советские, он казался нам квинтэссенцией западного человека. Я была в него влюблена и старалась блистать, сдавая внеклассное чтение, зачёты и экзамены.
Восьмилетний Гриша слушает с нами песни Галича – такое просвещение рискованно, но в двух смежных комнатах спрятаться некуда. Любознательный ребёнок задаёт вопросы – а что такое прибавочная стоимость, а почему герой наряжается призраком? Краткий экскурс в популярную историю и политэкономию, затем Витя иллюстрирует балладу Галича семейным примером. В сибирской ссылке его дядя Матус женился на Ядвиге, уроженке Польши. После ссылки они репатриировались в ставшую социалистической Польшу[18]. К концу 50-х дяде с женой так надоел социализм - от молдавского и сибирского до польского - что они уехали к сказочно богатой тёте на Кубу. И тут – роковое совпадение - на Кубе победила революция. Революционный народ отобрал у тётиной семьи деньги и собственность, а Матусу с женой и детьми пришлось опять бежать от социализма – на этот раз в Нью-Йорк. Гриша всё понял и радостно распевает: «То есть как это так, все народное? Это ж наше, кричу, с тетей Калею, я ж за этим собрался в Фингалию!»[19]
***
Даву поднял глаза и пристально посмотрел на Пьера. Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения.
Л.Толстой. Война и мир
Я о милосердии говорю… Дело в том, дорогая королева, что тут произошла маленькая путаница. Каждое ведомство должно заниматься своими делами.
М. Булгаков. Мастер и Маргарита
На письма Брежневу Вите приходит по почте один и тот же ответ – «Письмо получено секретариатом ЦК КПСС». Времени у Вити много. Он упорно занимается английским, читает какой-то учебник по биологии – пожалуй, надо менять мою научную специальность, не поеду я в Сан-Диего заниматься прежней дрянью, заявляет он. Я молчу - можно ли строить планы на будущее, сидя в капкане, в клетке, украшенной моральным кодексом строителя коммунизма и жизнеутверждающими песнями - «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!» [20]
В мае оказывается, что я беременна. Родители советуют аборт - у вас сплошная
неопределённость. У Вити другое мнение: всё равно мы здесь застрянем на несколько лет, хотя бы ребёнка подрастим. Мама посылает с проводниками поезда Севастополь-Москва посылки, в них южные овощи и фрукты. Хотя мы живём в двух шагах от Курского вокзала, Витя раздражается – мне некогда ходить на вокзал за посылками. Он страшно занят - английский, статьи в научных журналах - его способ выживания.
Откуда-то появляется симпатичный фарцовщик Дима с проектом для Вити - написать для него кандидатскую диссертацию про некий цитомегаловирус, о котором Витя ничего не знает. Помимо чёрного рынка, Дима работает в научно-исследовательском институте. Приходя к нам, он поражает меня и соседей по дому джинсами, кожаной курткой и тиснёными техасскими сапогами. У Димы всё схвачено, он уже сделал квартиры членам учёного совета. А вот написать диссертацию ему существенно труднее, за неё он заплатит Вите 500 рублей. Наверное, Дима стал серьёзным предпринимателем после перестройки… Жив ли он? Рождённый для большого бизнеса, не оказался ли он слишком мягким для жизни в московских джунглях 1990-х?
И опять загадочное совпадение - через 16 лет в Бостоне Витю поставят на невозможный проект по этому самому цитомегаловирусу. Два года он будет работать вечерами, в выходные и в праздники - и, вопреки пессимистическим прогнозам главных экспертов из Гарварда и Стэнфорда, сделает важное открытие.
Летом едем к родителям в Севастополь, пирамидальные тополя, дома из белого инкерманского камня, корабли на рейде. Двухкомнатная квартира родителей, в маленькую комнату еле помещается кровать, там спят сестра с мужем. В большой комнате, около 18-ти квадратных метров, спят родители, мы с Витей и Гриша. Днём в этой же комнате мы работаем - готовим вчерашних школьников к вступительным экзаменам в институты по математике и химии.
В Москве траурные толпы рвутся попрощаться с Высоцким, но мы в другом мире. Показываю Вите моё детство - пляжи, набережные, пристани. От дома до Херсонеса Таврического, в котором древние греки, изгнанники из Гераклии, поселились в V веке до новой эры, двадцать минут на троллейбусе. Белые колонны у моря, греческий театр, раскопанные из-под земли улицы, по которым ходили эллины, потом византийцы…
Вите не до древних цивилизаций, как заведённый, он читает книги по биологии. Папа обожает фанатиков от науки, а главное, ценит в зяте оптимизм. Папа и сам из не сдающихся, после двух инфарктов он каждое утро делает гимнастику, сидя на стуле. Потом гуляет в тени, подчёркнуто распрямляя плечи – морская грудь, говорит он, это одна из его излюбленных шуток, он часто подшучивает над собой. В сентябре ему исполнится 69. Меня поглощают уроки, мысли о будущем, чувство вины перед Витей, Гриша. Последнее лето папиной жизни, его последние прогулки с любимым внуком, в последний раз слышу его непременное предупреждение - осторожно переходи дорогу… Задумываюсь ли я об этом, когда рвусь скорее-скорее-скорее уехать навсегда?
В августе возвращаемся в Москву. Дни идут, и ничего не происходит. Говорят, из Грузии и Прибалтики кто-то уезжает. Из Москвы почти никого не выпускают. К Зотову на приём теперь не записывают.
Сентябрь. Гриша начинает второй класс. В Витиных письмах Брежневу к «жить не на что» добавились две фразы – «жена беременна», и «моё разрешение на выезд истекает в январе». Ощущение безвыходности – мы в клетке, хоть бейся лбом о чугунную решётку.
Октябрь. Вдруг мы попадём в отказ… Отказников на работу не берут. Я что-то найду частным образом, репетиторы по математике всегда нужны. А Витя? В науку, которой он дышит, ему в этой стране дороги нет. Говорят, эмиграцию скоро прикроют. Один ничего не ведающий Гриша счастлив, он всё ещё привыкает к тому, что у него есть папа.
Конец ноября. Витино разрешение действительно ещё восемь недель. У меня уже большой живот, слышно, как стучит ножками ребёнок. Неизвестность изматывает. Неужели Витино разрешение отменят? Где я буду рожать в конце января? Непрестанно, по одному и тому же кругу, утром, днём, вечером... Учу родильный словарь по-английски - а зачем?
В морозный солнечный день сажусь на трамвай у метро Кировская. Старое клетчатое пальто обтягивает тяжёлый живот. Середина дня, вагон полупустой. Смотрю в окно на знакомые бульвары, на голые ветви деревьев, скоро они покроются снегом. Пруд уже замёрз, прошлой зимой Гриша катался здесь на коньках.
Через две остановки в трамвай входит чем-то знакомая женщина. Вглядываюсь. Нет сомнения – это та Вера Ивановна из ОВИРа! Только не в офицерской форме, а в элегантном пальто и сапожках. Здороваться нельзя - кто я, и кто она… Подходит моя остановка, стоя у двери, оглядываюсь, женщина внимательно смотрит мне вслед.
Какая странная встреча! И как это я села в этот трамвай?! Думала от Кировской пройтись по бульварам - но «А» уже стоял, когда я вышла из метро. И что-то меня толкнуло…
Вбегаю в квартиру.
- Ты знаешь, кого я встретила сейчас в трамвае?! Веру Ивановну!
- Кого?
- Ну, помнишь, подчинённую Зотова во Всесоюзном ОВИРе!
- Ну и что?
- Она меня вспомнила, ручаюсь, она меня узнала! И она видела мой живот!
- При чём здесь узнала и живот?
- При том, что мы получим разрешение!
- Глупости, что за фантазии.
- Ну как ты не понимаешь, ведь это Вера Ивановна складывает в мою папку твои письма Брежневу! И она помнит, как Зотов предложил тебе уехать без меня. Вот увидишь, она подаст ему мои документы на подпись!
- Ерунда. Снимай пальто.
Через семь дней, в последний день ноября, я достала из почтового ящика ослепительно белый конверт. Моё с Гришей разрешение на выезд.
Веру Ивановну я больше никогда не видела. Мой судьбоносный трамвай «А» ходил по Бульварному кольцу, мимо Чистых прудов, москвичи любовно называли его «Аннушкой». Выпускники студии помнят другую Аннушку, ту, что разлила подсолнечное масло. В 2005 году Аннушка открывает студийный спектакль[21] «Мастер и Маргарита»: она вбегает на сцену, роняет на рельсы бутылку масла, и пронзительный скрежет тормозов трамвая предвещает явление Высших сил неверующим москвичам. А я вижу, как в ноябрьский день 1980 года Вера Ивановна входит в трамвай «Аннушка» на остановке Покровские Ворота. Невероятный финал моей первой, советской, жизни - трамвай от Воланда в столице воинствующих атеистов и офицер УВД как посланник булгаковского «ведомства милосердия».
11 декабря мы вылетели из Советского Союза – втроём, в огромный незнакомый мир, по маршруту Москва - Вена - Рим - Бостон.
[1] М.Ю. Лермонтов. «Маскарад»
[2] М. Булгаков. Роман «Мастер и Маргарита»
[3] М. Булгаков. «Мастер и Маргарита», глава 22
[4] Евгения Беркович. «Февраль»
[5] Главный режиссёр БДТ - Большого Драматического Театра им. Горького в Ленинграде
[6] Название романа Э. Хемингуэя
[7] ЧП – Чрезвычайное происшествие
[8] Э. Багрицкий. «Смерть пионерки»
[9] В советское время: нелегальное распространение литературы, запрещённой в СССР. «Софья Пpетровнв» - повесть Лидии Чуковской, впервые опубликована в СССР в 1988 году. «Архипелаг Гулаг» - документально-художественное произведение А. Солженицына о репрессиях в СССР с 1918 по 1956 год
[10] Комитет государственной безопасности
[11] Лубянка — штаб-квартира органов госбезопасности в Москве на бывшей площади Дзержинского
[12] В 1970-х советский человек не имел права выехать из СССР, попытки пересечь границу без санкции властей карались законом как уголовное преступление. После долгой борьбы евреев советская власть разрешила подавать на выезд в Израиль, процесс сопровождался множеством препятствий. Выезд из Советского Союза в Америку и другие капиталистические страны был запрещён. Граждане, получившие выездную визу, выезжали из СССР в Вену. В Вене поток эмигрантов разделялся на две части: одни уезжали в Израиль, другие – в Рим, где они ожидали разрешения на въезд в США, Канаду и другие страны.
[13] ЗАГС – Запись Актов Гражданского Состояния, название учреждения, которое документально фиксировало этапы жизни советского человека от рождения до смерти.
[14] ОВИР – отдел Управления Внутренних Дел, занимался разрешением на выезд за границу, выдачей загранпаспортов, оформлением виз
[15] Ирина Живова. Песня «Чемоданы»
[16] Друг Вити – реальный человек, но его имя изменено.
[17] Высшие учебные заведения
[18] В 1955 году специальное постановление Совета Министров СССР разрешило лицам, родившимся в Польше, репатриацию в социалистическую Польшу
[19] А. Галич. Баллада о прибавочной стоимости
[20] «Песня о Родине» («Широка страна моя родная…») — советская патриотическая песня, написанная в 1936 году поэтом В. Лебедевым-Кумачом и композитором И. Дунаевским для фильма «Цирк».
[21] Самый большой студийный спектакль по главам из романа Булгакова. Инсценировка и постановка режиссёра студии Михаила Редько.
Добавить комментарий